Флегетон - Страница 39

29 апреля.

Денек отдыхал, и вот теперь, наконец, приступаю вновь к дневнику. Вчера, дабы не перепутать что-нибудь существенное, я лишний раз проконсультировался с Туркулом и Володей Манштейном, а также заглянул в одну из тех книжек, что мы с поручиком Усвятским нелегально купили в Истанбуле в прошлую нашу поездку. Поскольку поручик опять посмеется над моей склонностью к мрачным тайнам, рискну ее назвать. Это все та же строжайше запрещенная на Голом Поле брошюра Якова Александровича «Требую суда общества и гласности». Мне, честно говоря, плевать на рычание Фельдфебеля, но не хотелось бы, чтоб у меня ее отобрали, как это здесь принято (o tempora! o mores!). Надеюсь, узкий круг моих читателей меня все же не выдаст.

Между прочим, книжка мне не особо нравится. Насколько я понял, она писалась наскоро, в соавторстве с генералом Килениным, который просто побоялся поставить свою фамилию на обложке. А не нравится мне то, что брошюра написана глубоко обиженным человеком. Более того, человеком, лелеющим свою обиду. А ведь речь идет не о генеральских обидах, точнее, не только о них, а о вещах куда более серьезных. Это первая книга о Белом Крыме. Обида помешала Якову Александровичу увидеть многое. Хотя бы то, что Барон был не только интриганом и завистником, но и талантливым организатором нашей обороны. Большего, чем Барон, никто, во всяком случае, сделать не смог. Это надо признать, хотя в конфликте Главнокомандующего Русской Армией и командира Крымского корпуса я целиком на стороне Якова Александровича.

Зато в книге много подлинных документов. А это очень важно. Теперь я уверен твердо: апрельские бои – это, собственно, даже не заключительный аккорд крымской обороны, как ранее казалось мне самому. Это – начало нового (последнего!) этапа нашей борьбы.

После Уйшунского боя вопрос о том, кто хозяин Тавриды, был решен. Красные облизнулись и отползли за Перекоп. В Крым прибывали уцелевшие части Добрармии, и теперь мы были явно не по зубам ХIII армии. Отныне господа комиссары имели дело не только с 3-м корпусом, а со всеми, кто еще хотел сражаться. И таких оставалось еще немало – вместо прежних трех с половиной тысяч, нас теперь было раз в двенадцать больше.

Естественно, Ульянов-Бланк и господин Бронштейн не смирились и послали в Северную Таврию новые орды, подкрепив их даже частью сил, предназначенных для похода на Варшаву. Итак, вместо прежних противников – корпуса Якова Александровича и армии господина-товарища Геккера – теперь друг перед другом (хорошие друзья, однако!) стояли Южный фронт красных и Русская Армия, как стал называть наши силы Барон.

Южный фронт был готов атаковать в конце апреля. Но мы развернулись первыми. Собственно, это был встречный бой, где далеко не все определялось только военными факторами.

Барон, воздадим ему должное, был и остается реалистом. Вместо, или точнее, вместе с прежними высокими идеями, он выдвинул новые, куда более реалистичные: земельная реформа для пейзан, союз с Махно, Петлюрой и Пилсудским, коалиция со всеми антибольшевистскими силами в Крыму и активная дипломатия. Между прочим, Барон добился того, чего не удалось даже Колчаку – нас признала Франция. Англия воротила физиономию, зато о нас вспомнили Северо-Американские Штаты. Для Европы и мира мы стали законным русским правительством.

Это признание дало нам возможность сесть за стол переговоров с господами комиссарами. Понятно, вслух этого не говорили – и сейчас молчат. Сказать «дроздам», только что приплывшим из Новороссийского ада и закопавшим в тайной могиле гроб с телом генерала Дроздовского, о близком мире с краснопузыми! Тут уж одними нагайками не отделаешься. И нам услышать после Токмака, Мурза-Каяш и Уйшуни о подобном!.. Да, вслух об этом говорить было нельзя, но переговоры шли, и весьма серьезно. Насколько я знаю, начало им положила нота господина Керзона и ответ на нее большевистского министра Чичерина. Ульянову-Бланку было некуда деваться – поляки как раз брали Киев.

(Слухи обо всем этом, конечно, ходили. Но мы с чистой совестью приписывали их жидо-большевистской пропаганде.)

Мои будущие коллеги, надеюсь, сумеют осветить то, что сейчас остается в тени. Но, судя по всему, к концу апреля переговоры были на грани срыва. Последовал красный ультиматум. Барон не принял требования о безоговорочной капитуляции, и комиссары тогда решили попытаться закончить все одним махом. Точнее, одним ударом – на Сиваше зашевелились орды.

Барон также спешил. Он хотел показать своим партнерам по переговорам, что не стоит недооценивать Русскую Армию. И тоже торопил с наступлением. Мы должны были ударить первыми, и ударить сильно, чтоб господин Ульянов-Бланк отнесся к нашим предложениям более серьезно.

Вот, собственно, и завязка апрельских боев. Мы были картами, брошенными на стол переговоров. Так сказать, последний довод королей.

Генерал Туркул не удержался и потребовал, чтоб я предоставил ему слово. Я пытался робко возражать, ссылаясь на фантастический успех его будущей книги, которая, насколько я помню, будет называться «Дроздовцы в огне». Но генерал пригрозил натравить на меня своего бульдога, и я смирился. Итак, дроздовцы в огне...

Записываю.

Тогда, в апреле, «дроздов» погрузили на пароходы и отправили к Хорлам. Барон настолько спешил, что разведка даже не поинтересовалась местом их будущей высадки. «Чека» сработала удачнее – по пароходам был открыт шквальный огонь. Дроздовцы попытались проплыть по каналу Фальцфейна, наткнулись на пулеметную засаду, еле отбились и, наконец, высадились, выбив краснопузых из города. Ночью красные внезапным ударом смяли две дроздовские роты, «дрозды» опять отбились, а затем стали пробиваться к Перекопу, преследуемые красной конницей и артиллерией. Дойдя до перешейка, они чуть было не перекололи штыками прикрытие нашего Крымского корпуса. И зря – мы даже не знали о десанте. Не знал о нем и Яков Александрович, а потому не мог оказать «дроздам» никакой поддержки.